На главную

19.05.2006 г.
 

П.Фейерабенд
ГАЛИЛЕЙ И ТИРАНИЯ ИСТИНЫ

Наговоренное на пленку выступление в Папской Академии (Краков). Текст был опубликован также в сборнике “Дело Галилея: встреча веры и науки”, Ватикан, 1985.

Глубокоуважаемые коллеги! Первым делом я должен извиниться за то, что не прибыл на конференцию лично, а прислал своего «электронного представителя». Пленка, которую я сейчас наговариваю для вас, даст вам возможность познакомиться с моими взглядами по теме нашей конференции. К сожалению, она не сможет ответить на ваши вопросы и выслушать ваши возражения.

Причина моего отсутствия – ряд происшествий и накладок, из-за которых я не смог вовремя получить визу. Потому-то я сижу за столом, один, в комнате на верхнем этаже жилой башни с видом на Швейцарские Альпы, зеленые холмы и Цюрихское озеро прямо подо мной. Прекрасный пейзаж! Но, увы, я не вижу ваших внимательных глаз, а это сильно затрудняет выступление. И все-таки я надеюсь, что моя лекция будет вам интересна. Я постараюсь угадать, что у вас вызовет улыбку и живой интерес, а что – недоверие и сопротивление. Такие места я буду обсуждать особенно тщательно.


Далее, я должен извиниться за форму изложения. Вообще говоря, исторический конфликт лучше всего описывать, охарактеризовав его участников: их характеры и интересы, надежды и стремления, их знания и догадки; социальный фон; людей и институты, которым они были преданы и которые, в свою очередь, поддерживали их... Затем следовало бы рассказать, как они загоняли друг друга в угол, действуя сами и с помощью различных институтов, как оценивали нарастание конфликта и как реагировали на него. Можно было бы попытаться объяснить, например, как они, используя свою власть, старались развязать узлы конфликта и повернуть ситуацию в свою пользу, как конфликт преломлялся и оформлялся с помощью законов и обычаев, действующих в те времена, к чему вели противоречия между этими законами и характерами действующих лиц...

Именно так, по-моему, стоило бы описать конфликт Галилея с Церковью. Но, увы, это невозможно. Такой массив исторического материала немыслимо изложить за час, да и к тому же я знаком лишь с мизерной его долей. Поэтому я поступлю иначе: я “поднимусь на более высокий уровень абстракции” и буду говорить о традициях, не обсуждая характеры и стремления людей. Я хочу представить конфликт Галилея с Церковью как конфликт традиций, и постараюсь показать, что традиция, которой тогда придерживалась Церковь, имеет интересных предшественников в античности и вполне прогрессивных современных последователей. Разумеется, обсуждение традиций (или парадигм, или исследовательских программ, – я использую понятия из более специализированных областей) – это обычный подход в истории, социологии и философии. Я прибегаю к нему не потому, что он мне нравится, а чтобы обойти упомянутые выше трудности. Так что помните, что в наших рассуждениях мы отдалимся от реальности по меньшей мере на два шага.

Традиции, которые я имею в виду, касаются роли экспертов (специалистов, профессионалов) в обществе. Одна из этих традиций полагает, что профессионалы являются последней инстанцией в вопросах использования и интерпретации профессиональных взглядов и предлагаемых профессионалами методов. Другая подвергает эти взгляды, методы и процедуры высшему суду: это может быть либо суд сверх-экспертов (такое мнение высказывал Платон) либо суд граждан (так, кажется, считал Протагор). Я полагаю, что за оппозицией Галилея и Церкви стоит несовместимость именно этих традиций.

Галилей был профессионалом в математике и астрономии. Его современники называли таких, как он, математиками или философами. Галилей считал, что астрономические вопросы касаются только астрономов. «Для тех немногих, которые достойны подняться над чернью, ученые истолкователи должны разъяснять истинный смысл” тех мест Библии, где говорится об астрономических явлениях – так он писал к Кастелли в письме от 21 декабря 1613 года. Кроме того, Галилей хотел, чтобы взгляды астрономов вошли в массив публичного знания безо всяких корректировок – в той самой форме, в какой они существуют в астрономии. Галилей не просто стремился к тому, чтобы свободно публиковать свои результаты, он хотел навязать их. В этом отношении он был столь же напористым и “тоталитарным”, как и многие современные пророки от науки – и столь же несведущим. Для него само собой разумелось, что специальные и очень узко применимые методы работы астрономов (и их последователей-физиков) позволяют достичь Истины и получить картину Реальности кратчайшим и самым правильным путем. Галилей – характернейший представитель первой точки зрения, первой традиции.

Позиция же Церкви была близка ко второй традиции (в ее платоновской, а не протагоровой версии): астрономическое знание – вещь важная и интересная, и многие представители Церкви активно работают в этой области. Но астрономические модели, предложенные, например, для расчета траекторий планет, невозможно отнести к реальности напрямую. Они созданы для определенных и ограниченных целей(скажем, для предсказаний), и про них можно сказать лишь то, что они для этих целей вполне пригодны.

Именно эту мысль кардинал Роберто Беллармино из Римской Коллегии, мастер ведения сложных дискуссий, защищает в знаменитом письме к Паоло Антонио Фоскарини, неаполитанскому кармелитскому монаху, который задал кардиналу вопрос о реальности системы Коперника. Оно часто цитируется и еще чаще критикуется за то, что высказанная там позиция не согласуется с некими абстрактными принципами, которые якобы регулируют научную деятельность. Но это письмо выглядит совсем иначе, если мы сравним его положения с практикой науки. С моей точки зрения, это очень глубокий документ, в котором высказаны весьма здравые суждения о роли и позиции науки в нашей культуре.

Беллармино пишет: “Мне кажется, что Ваше священство и господин Галилей мудро поступают, довольствуясь тем, что говорят предположительно, а не абсолютно, я всегда полагал, что так говорил и Коперник. Потому что если сказать, что предположение о движении Земли и неподвижности Солнца позволяет представить все явления лучше, чем принятие эпицентров и эпициклов, то это будет сказано прекрасно и не влечет за собой никакой опасности. Для математика этого вполне достаточно. Но желать утверждать, что Солнце и действительно является центром мира и вращается только вокруг себя, не передвигаясь с востока на запад, что Земля стоит на третьем небе и с огромной быстротой вращается вокруг Солнца – утверждать это очень опасно, не только потому, что это значит возбудить против себя всех философов и теологов-схоластов, это значило бы нанести вред святой вере, представляя положения Святого писания ложными”

В современных терминах: астрономы находятся в полной безопасности, говоря, что та или иная модель обладает лучшими прогнозными характеристиками, но им грозят неприятности, когда они начинают утверждать, что благодаря этому она является точным отображением реальности. Или, говоря более обобщенно: тот факт, что модель работает хорошо, сам по себе не означает, что реальность структурирована так же, как эта модель.

Этот здравый тезис – один из “первоэлементов” научной практики. Приближения в науке используются на каждом шагу – с тем, чтобы облегчить расчеты внутри определенного диапазона параметров. Свойства и основания этих приближений часто отличаются от свойств и оснований теорий, из которых аппроксимации “выросли”. Поэтому, если теория, как предполагается, соответствует реальности, то приближения не могут соответствовать ей в том же смысле этого слова. С другой стороны, теории часто строятся как шаги на пути все более удовлетворительного описания пока неизвестной картины мира. Они могут работать вполне успешно, но сама цель, ради которой они были созданы, препятствует нам выводить из них следствия о реальности. Таковы, например, старая квантовая теория и ньютоновская теория тяготения – в трактовке самого Ньютона. И даже формально совершенная теория, обладающая удивительными прогнозными свойствами, может потерпеть фиаско при попытке трактовать ее как непосредственное изображение реальности.

Пример – волновая механика Шредингера. Она элегантна, внутренне согласована, «удобна в обращении» и очень успешна. В основе ее лежит предположение, что элементарные частицы являются волнами. Однако Бор и ученые его школы, проанализировав широкий круг явлений, установили, что эта интерпретация противоречит ряду важных фактов. (Эта интерпретация вызвала и формальные затруднения, в частности, так называемое сокращение волнового пакета и лоренц-неинвариантность самой теории).

А взять лучшие теории современной физики – общую теорию относительности в ее современном виде и общую квантовую механику. Несмотря на все усилия, сегодня невозможно создать согласованную картину, удовлетворяющую им обоим – предположения одной теории прямо противоречат предположениям другой. Можем ли мы после этого считать, что каждая из них дает нам верное описание реальности? Я – нет. Я могу лишь утверждать, что они суть полезные модельные приближения, и что мы не имеем никакого представления, на что похожа реальность, которую они аппроксимируют.

Эти доводы применимы и к теории Коперника. И он сам, и такие комментаторы, как Реций и Местлин, считали, что ее внутренняя согласованность и (небольшая) предсказательная сила говорят о том, что она соответствует реальности. Но теория Коперника была не единственной космологической доктриной, и даже не была самой общей среди них. Следовательно, ее успешность и ее внутренняя согласованность, взятые сами по себе, ничего не говорили о ее соответствии реальности. Чтобы продемонстрировать такое соответствие, необходимо было проанализировать ее с более широкой точки зрения.

В современной науке роль этой “более широкой точки зрения” в большинстве случаев играет точка зрения физики элементарных частиц. Физики, работающие в этой области, признают, что химики, биологи, реологисты и т.п. могут открыть какие-то интересные частные закономерности, но признать, что эти закономерности могут выявить какие-либо фундаментальные черты реальности – увольте! Некоторые из современных биологов так же пренебрежительно относятся к ботанике или к орнитологии, считая, что единственная подлинная информация о жизни во всех ее проявлениях исходит от молекулярной биологии. В своих размышлениях по поводу выхода из затруднений физики начала XX века Эйнштейн уповал на термодинамику. Словом, модели сравниваются с некоторой “базисной наукой”, и их соответствие реальности оценивается по тому же критерию. Так вот, вопрос в следующем – какая “более широкая точка зрения” определяла и задавала реальность для Церкви во времена Галилея?

Согласно Беллармино, она состояла из двух частей. Одна была научной, и относилась к философии и теологии; другая – религиозной (следовательно, нормативной): “святая вера”.

Первая часть отличается от современных “эталонов реальности” – молекулярной биологии, физики элементарных частиц, космологии – только своим содержанием, а не функцией. Под “философией” Беллармино имел в виду аристотелеанство, включавшее в себя общую теорию изменений и движения, теорию континуума (математического и физического), теорию элементов и некоторые соображения относительно структуры и устройства мира. Теология имела дело с тем же объектом, что и философия, но рассматривала его как творение, а не как самодостаточную систему. Теология была наукой тогда и остается ею и сейчас, причем наукой очень строгой: в теологических книгах всегда есть главы, в которых подробно и дотошно обсуждается методология проведенного анализа, а, например, книги по физике обходятся без них.

Вторая часть “широкой точки зрения” Церкви означает, что неверно интерпретированные научные результаты могут повредить людям. Такая позиция тоже никуда не делась за триста лет. Современные защитники науки часто предостерегают нас, что неправильная интерпретация научных результатов или внутринаучных противоречий может привести к иррационализму и тем самым нанести вред “святой вере” в разум. И наоборот – противники редукционизма стараются так проинтерпретировать научные результаты, чтобы они не противоречили их “святой вере” в единство природы, культуры и человеческой жизни.

Разница между позицией Беллармино и современными ее версиями двоякая. Во-первых, сейчас уже мало кто связывает свою веру (в разум, в единство человека и природы и т.п.) с Творцом. Во-вторых, предостережения, сделанные триста лет назад, опирались на более сильные институты, чем те, на которые опираются как сторонники разума, так и антирационалисты. Но последнее характеризует не отличие Церкви от науки, а различие между эпохами. Кроме того, не будем забывать, что многие современные рационалисты стараются расширить власть и могущество Разума, увеличивая могущество институтов, которые его поддерживают.

Вторая часть точки зрения Церкви в версии Беллармино означает также, что решение вопросов фактуальности и реальности зависит от ценностных предпосылок. Для позитивистов эта мысль непривычная и совершенно дикая, но только потому, что они сами не знают тех предпосылок и базисных предположений, которые сделали возможным существование позитивистских норм познания – не знают своих собственных “нормативных предрассудков”. Краткий экскурс в историю понятия реальности поможет нам понять, каковы они.

У Гомера сны, действия богов, видения “так же реальны”, как и все остальные вещи и события (я ставлю кавычки потому, что то понятие реальности, которое лежит в основе такого высказывания, уже предполагает, что одни вещи являются более реальными, а другие – менее). Гомер и его герои не различают внешнюю по отношению к человеку реальность – и результат действия некоторой воспринимающей (и искажающей восприятие) внутренней инстанции. Несколько упрощая ситуацию, мы можем сказать, что это было обусловлено отсутствием понятия “сознания” или “мышления”: для гомеровских греков не существовало никакой особой “зоны”, никакого “субъекта”, которые бы выделяли некоторую часть событий из всего остального мира и тем самым могли бы исказить их.

Затем Анаксимандр выдвинул предположение, что все процессы во вселенной обусловлены изменениями единой субстанции – апейрона. Тем самым богам, снам, предчувствиям в реальном мире места не стало, они остались бездомными. Куда их было девать? Ответ предложил Парменид, который ввел строгое различение между вещами и процессами двух типов: реальными, с одной стороны, и теми, которые являются только видимостями. Реальность теперь конституировалась в результате применения совершенно новых процедур, отличных и от предлагаемых традицией, и от простого видения, ощущения. Разного рода мнимости и кажимости были отнесены к ошибкам сознания\мышления (и само сознание было введено частично как «вместилище» для вещей, которым «не нашлось места» в “реальном мире”).

Но признание некоторых явлений реальными, а других – мнимыми и обманчивыми, уже означал выбор одной традиции из нескольких! Это стало совершенно ясно позже, когда гностики и натуралисты начали свои жаркие диспуты по поводу реальности материи, и это ясно и теперь, когда одни исследователи утверждают, что они открыли “последнюю реальность” – элементарные частицы и их поля, – в то время как другие предпочитают рассматривать в качестве этой реальности законы космологии и трактуют физику высоких энергий как очень дорогостоящий и усложненный вариант собирания марок. Аристотель, защищая реальность непарменидовых вещей и процессов, описал эту ситуацию в удивительно простых словах, отметив, что эти вещи важны для жизни полиса:

“Даже если есть единое благо, которое совместно сказывается [для разных вещей], или же некоторое отдельное само по себе благо, ясно, что человек не мог бы ни осуществить его в поступке, ни приобрести; а мы сейчас ищем именно такое” (Никомахова Этика, 1096b32f, выделение мое – П.Ф.).

Аристотель в своей книге о душе также подчеркивал, что материалистическое, психологическое и социологическое описания души, служа различным целям, верны каждое внутри своей области. Так что Церковь, объявляя мерой реальности человеческие ценности, отношения и интересы, не только была на правильном пути, но выказывала значительно большую рациональность, чем некоторые современные ученые и философы, которые проводят резкую грань между фактами и ценностями, а далее принимают без доказательств, что единственный путь пробиться к фактам (а следовательно, к реальности) – это принять ценности науки.

Во времена Галилея одним из важнейших источников дискуссий о человеческих ценностях и отношениях, была Библия – в этой функции она выступает и в наше время. Церковь, будучи главным защитником и интерпретатором Библии, сделала ее еще и “граничным условием” реальности . Ньютон, который отнюдь не был католиком, относился к этому граничному условию также очень серьезно. Он считал, что научные исследования должны использовать два типа материалов: Дела Господни – величественную Вселенную, – и Слова Господни – Библию. А отдельные отрывки из Библии (например, история о потопе) использовались учеными для поддержки научных воззрений (в данном случае – теории катастрофизма) еще и в XIX веке.

Церковь не только рассматривала Библию как граничное условие истины и реальности, но и стремилась “охранять” эту границу с помощью административных мер. Беллармино говорит об этом вполне определенно:
“Как вы знаете, Собор запретил толковать Писание вразрез с общим мнением святых отцов”
Здесь современный читатель, а особенно эпистемолог-либерал, знакомый с некими абстрактными высокими принципами, но не с повседневной научной деятельностью, должен в отчаянии всплеснуть руками. Для него стремление к знанию несовместимо с административными ограничениями, и все его сердце исполнится сочувствия к несчастному Галилею, который был вынужден считаться с подобной бессмыслицей. Однако совсем не очевидно, что жизнь Галилея наших дней будет хотя бы чем-нибудь легче.

Предположим, например, что он захочет проверить эффективность современной научной медицины с помощью контрольных групп из добровольцев, которых будут лечить каким-нибудь альтернативным методом. Во многих штатах США за этим последует визит полицейских властей – что пришлось испытать и настоящему Галилею.

Если он захочет обучать школьников или студентов тому, что эволюционная теория и Книга Бытия суть два альтернативных и равноправных подхода к решению проблемы возникновения человека, он преступит закон об отделении церкви от государства, который устанавливает строгие ограничения на перенос того, что считается знанием из одной области практики в другую . Теория эволюции должна преподноситься как факт или как теория, объясняющая факты, а тезис о божественном творении – максимум как верование. (Это – лишь инверсия позиции Беллармино, который требовал брать базисные факты и представления из философии и теологии, а науке отводил инструментальная роль. Мы имеем, тем самым, еще одно подтверждение наших тезисов о том, что “реальность” – ценностное понятие, тесно связанное с человеческими отношениями.)

Наш сегодняшний Галилей скоро поймет еще одно: чтобы идея была принята и профинансирована, одних аргументов и логических доводов мало. Идея должна укладываться в идеологию того общественного института, чью поддержку мы ищем, должна соответствовать принятым методам изучения и проверок. Автор должен разъяснять свои предположения и растолковывать формы и методы своего мышления не кому-либо лично, а безымянным комитетам и ученым советам, в которых часто заседают некомпетентные деятели, считающие свое невежество мерой всех вещей . Разумному человеку в этих условиях достичь успеха очень трудно. Галилей попытался соединить философию, астрономию, математику и ряд предметов, которые одним словом можно описать как инженерии, и достичь некоторого нового взгляда на вещи, из которого следовало кроме всего прочего и новое отношение к Святому Писанию. А ему было сказано ограничиться математикой. Сегодняшний физик или химик, попытавшийся реформировать медицину или теории питания, столкнется с точно такими же ограничениями. Современный ученый, опубликовав свои результаты в газете или дав о них пресс-конференцию до того, как они пройдут суровое чистилище редакционного совета профессионального журнала или подобной авторитетной группы, совершит смертный грех и надолго станет парией.

Разумеется, контроль сейчас не столь суровый и всеохватывающий, каким он был во времена Галилея, но это – следствие всего лишь более спокойного отношения к некоторым видам преступлений (например, воров в наши дни не вешают и не четвертуют), а вовсе не изменения взглядов на саму природу преступления. Административные ограничения, касающиеся работы современных ученых, вполне сопоставимы с теми, которые существовали во времена Галилея. При этом запреты, налагавшиеся Церковью, имели форму четких и недвусмысленных правил и постановлений (таких, как постановления Тридентского собора), а современные ограничения часто нигде не прописаны и существуют как бы неявно. Есть намеки, есть негативное отношение, но нет никакого кодекса, к которому желающий мог бы обратиться, а мог бы, возможно, его критиковать или улучшать. И снова мы видим, что действия Церкви во времена Галилея были более прямыми, более честными и, очевидно, более рациональными.

А теперь очень важный момент: ограничения, налагаемые на исследования, вполне могли изменяться. Об этом Беллармино ясно пишет в последней части своего письма:
“Если бы существовало истинное доказательство того, что Солнце находится в центре мира, а Земля на третьем небе, и что Солнце не вращается вокруг Земли, но Земля вращается вокруг Солнца, то необходимо было бы с большой осторожностью по-новому подойти к истолкованию тех мест Святого Писания, которые представляются этому противоречащими. Лучше будет сказать, что мы не понимаем Писания, чем объявлять ложными те мнения, которые оказались истинными.”

Беллармино здесь снова говорит о том, что взгляды Церкви являются граничными условиями для интерпретации научных результатов. Но эти границы не абсолютны – исследования могут смещать их. Однако далее Беллармино пишет:
“Но я никогда не поверю, чтобы такое доказательство было возможно, до тех пор, пока мне действительно его не представят. Одно дело показать, что предположение, что Солнце в центре, а Земля на небе, позволяет хорошо представить наблюдаемые явления; совсем другое дело доказать, что в действительности Солнце находится в центре, а Земля на небе... В случае же сомнения нельзя отказаться от толкования Писания, данного Святыми Отцами”.

Мысль, высказанная в последней фразе, в наши дни вполне привычна и для всех школьных советов, и даже для некоторых ректоров университетов: не следует разворачивать обучение на основании новых представлений, пока мы не будем уверены, что они по меньшей мере не хуже старых. И это, безусловно, разумная мысль. Она обеспечивает базисному образованию независимость от моды и временных заблуждений. Ведь сфера образования – это не только представления и идеи. В нее входят еще и учебники, педагогические техники, демонстрационное оборудование, учебные лаборатории и фильмы, курсы переподготовки для преподавателей, обучающие программы, задачи, экзамены и т.п. Когда эта сфера организована разумно, она в состоянии принимать в себя модные течения, заблуждения и альтернативные взгляды, тем самым обеспечивая богатство и разнообразие научных исследований, за которые возьмутся ее выпускники. Но было бы крайне неразумно перестраивать ее вверху донизу, едва только какая-нибудь новая и заманчивая точка зрения покажется на горизонте. Это, кстати, почти невозможно, потому что в самой образовательной сфере существует много конкурирующих течений, разнообразных новаций, “смелых идей”, локальных заблуждений и т.д. Церковь, конечно, понимала все это, и потому она требовала очень сильных обоснований и доказательств перед тем как пойти на изменение важных областей знания.

Но, может быть, Беллармино просто “тянул резину”? Или он злонамеренно не принимал ясных и недвусмысленных доказательств? Или, еще хуже, он просто не знал о доказательствах, которые уже существовали? Эти “технические” вопросы, к сожалению, являются решающими для многих исследователей. Я начну обсуждение этой проблемы с того, что задам вопрос: как вы думаете, каким бы был “приговор” современных ученых и философов науки, если бы они жили во времена Галилея и им бы задали тот же вопрос, на который отвечал Беллармино – что они думают о системе Коперника?

“Все ответят по-разному” – скажете вы мне. Совершенно верно, в науке, как и в других областях деятельности, работают и “ретрограды”, и гибкие умы. Одни ученые готовы признать теорию успешной даже по косвенным намекам, другие требуют более существенных доказательств. Некоторых покоряет простота и интеллектуальная гармония теории, других удовлетворит лишь твердая эмпирическая база. Одних исследователей пугает внутренняя противоречивость теории или расхождение с экспериментом, но есть и такие, кто считает, что это естественный компонент научного прогресса. Майкельсон и Резерфорд до конца жизни не принимали теорию относительности в полном объеме; Пуанкаре, Лоренц и Эренфест сомневались в экспериментах Кауфмана, – а Планк и Эйнштейн были с самого начала покорены внутренней симметрией теории относительности. Зоммерфельд с успехом превратил квантовую механику (в более старой версии) в величественную теорию, подобную классической небесной механике, а Бор, несмотря на все его достижения, считал, что тот идет по неверному пути. Полинг любил смущать своих коллег смелыми догадками, вытекающими из простых моделей, в то время как они предпочитали усиленно размышлять над хаосом рентгенографических снимков.

Кто знает, как каждый из них повел бы себя на месте Беллармино? Если бы Галилей продемонстрировал свой телескоп Майкельсону, тот, скорее всего, сказал бы, что этот инструмент противоречит сам себе (планеты в телескопе приближаются к наблюдателю, а звезды удаляются; внутри диска Луны горы видны, а ее край ровный) и высмеял бы попытку получать физическую информацию с помощью столь неизученного инструмента. Почти все современные философы науки согласились бы с Беллармино, что позиции Коперника были очень слабы . Кеплера убедила гармония коперниканской точки зрения: впервые перед людьми предстала астрономическая система, а не просто набор инструментов для вычислений. Но такой аргумент может и сбить с толку, как показывает пример Шредингера: правильная интерпретация простой и внутренне-гармоничной точки зрения может сильно отличаться от первого поверхностного ее истолкования.

Галилей прекрасно понимал всю сложность этой проблемы – иначе почему бы он придавал такое значение своему “решающему доказательству”, теории приливов. Его механика, которую он обдумывал всю жизнь, была совершенно неудовлетворительной для описания динамики планетной системы в варианте Коперника. По этой теории планеты двигались по круговым орбитам, но что было тогда делать с эпициклами, которые все еще требовались для правильных предсказаний? и как можно было с ее помощью обосновать законы Кеплера (которые, впрочем, Галилей все равно не признавал)? Сколько-нибудь приемлемое решение этой проблемы смог дать только Ньютон, да и тому пришлось привлекать божественное вмешательство для объяснения устойчивости планетарной системы. Кроме того, взгляды Галилея на относительность движения были непоследовательными. Иногда он признавал относительность всех движений, а иногда говорил об импетусе, что предполагает наличие выделенной абсолютной системы отсчета.

Галилеевская физика была еще хуже. Аристотель в свое время выдвинул общую теорию изменения, движения и пространства (среды). Эта теория применялась к перемещенияем тел, к качественным изменениям, к возникновению-исчезновению, и могла описывать и падение камня, и передачу знаний от преподавателя внимательному ученику. Теория пространственного (“местного”, “локального”) движения была очень сложной и проработанной; из нее, в частности, следовало, что тело одновременно не может находиться в движении и иметь определенное местоположение. Галилей ограничился теорией пространственного движения и даже в ней пользовался более простыми понятиями, чем те, которые уже были введены Аристотелем (Аристотель сделал шаг к квантовой теории, которая трактует движение как неделимое целое, а Галилей отказался от этого представления). В результате биологи, физиологи (Гарвей), основоположники новой науки об электричестве и бактериологи продолжали использовать аристотелевские понятия вплоть до конца XVIII столетия, а в какой-то мере – и до сегодняшнего дня (например, Аристотелю воздал должное И.Пригожин). Ньютон, как видно из его рукописей, также очень серьезно обдумывал аристотелевские представления о движении. Так что может быть, только Эйнштейн с его презрением к “мелочной верификации” и с его поистине удивительной способностью прозревать ростки замечательных удач в хаосе противоречий и недоделок, принял бы сторону Коперника, а у огромного большинства физиков в отчаянии опустились бы руки. А следовательно, позиция Беллармино должна быть признана полностью приемлемой.

Итак, я кратко описал те формы, в которых две древние традиции проявляли себя во времена Галилея. Напомню, что эти традиции различаются тем, какую роль в жизни общества они отводят науке.

Согласно первой из них, общество должно приспосабливаться к тем знаниям (и к тем формам их развертывания), которые предлагает наука и ученые. Эту традицию, этот взгляд защищал Галилей. Спустя некоторое время она использовалась учеными как своеобразный базис для “переговоров” после того, как венский кардинал Кениг предложил им вступить в более тесное сотрудничество с Церковью. Представитель физиков заявил, что “сотрудничество” означает, что “научные понятия не переинтерпретирутся и не используются иначе, чем их используют сами ученые, а церковные доктрины приводятся в соответствие с открытиями естественных наук”.

Это – позиция, тождественная позиции Беллармино, за исключением того, что знание профессионалов в специальной и узкой области должно, с их точки зрения, занять место более широкой и человечески-ориентированной точки зрения католицизма XVII века.

Согласно второй традиции, научное знание слишком специализировано и связано со слишком узким взглядом на мир, чтобы общество могло его принять сходу, без обсуждения. Его следует сначала испытать, оценить с более широкой точки зрения, включающей человеческие и общественные интересы и вытекающие из них ценности, а предлагаемые наукой представления о реальности следует видоизменить так, чтобы они соответствовали этим ценностям.
К примеру: боль, “дружеское пламя”, страх, счастье, стремление к спасению и вечной жизни (как бы ни понимать эти слова – по-светски или пользуясь понятиями какой-либо трансцендентальной области бытия) играют огромную роль в жизни людей. Это – базисные, основополагающие реалии. Поэтому претензии некоторых физиков, занимающихся теорией элементарных частиц, на то, что они обнаружили те конструктивные элементы, из которых состоит абсолютно все, следует отвергнуть. С этой, второй, точки зрения лучше придерживаться более “инструменталистской” позиции: эти теории не описывают реальность, а позволяют делать определенные предсказания в реальности, сформированной независимо от теорий.

Во времена Галилея защитником второй традиции (в платоновским варианте) была Церковь. Утверждалось примерно следующее: “реперная” область знания формируется профессионалами, но, сопрягаясь с документом грандиозного общественного и человеческого значения, с Библией, она обладает и будет обладать громадным преимуществом перед знаниями, полученными исходя из абстрактных принципов рационализма. Конечно, эти “благородные” возможности, заключенные в так сформированных знаниях, проявлялись отнюдь не всегда, и некоторые руководящие документы Церкви являлись лишь явной демонстрацией ее огромной власти. Но лучшие представители Церкви являлись достойными предшественниками тех, кто сейчас пытается ограничить тоталитарные и бесчеловечные тенденции современного естественнонаучного объективизма, напоминая о вещах, важных для человеческой жизни и с этой точки зрения вполне “субъективных”.

Я уже говорил о том, что нарушители эпистемологических правил сегодня крайне редко имеют дело с полицией. Тем не менее, закон стоит на страже, идея свободных и независимых исследований – лишь химера, а факт вмешательства или невмешательства властей не имеет отношения к нашему вопросу о претензиях научного знания. Кроме того, мы уже видели (см. цитату в сноске 4), что даже в либеральном XX веке ученые предпочитают иметь над собой некие регулирующие инстанции – Беллармино и был такой инстанцией по тогдашнему порядку вещей, но отправлял свою власть с большей мудростью и достоинством. Жаль, что сегодняшняя Церковь, напуганная вселенским воем волков от науки, воет с ними вместе, даже и не пытаясь научить их хорошим манерам .

И наконец, несколько слов о довольно распространенном убеждении, что наука не нуждается в надзоре и управлении, потому что она – «самокорректирующаяся область практики, в которой работают нормальные люди”. Какие бы ошибки ученые не сделали, говорят нам, ученые же их и исправят; они сделают это лучше, чем любой человек со стороны, и потому ученых следует предоставить самом себе (но оставить им, естественно, постоянный приток миллионов, нужный для исправления их ошибок). Показать изъяны в этом рассуждении легко.

Да, науку делают люди, да, ученый может быть и добрым, и злым, как и всякий другой человек. Беда в том, что растущая конкуренция внутри научного истеблишмента и растущее внимание к позициям и заявлениям ученых объективно порождают в научном сообществе рост самодовольства, тщеславия и презрения к тем людям – к “черни”, как выражался Галилей, – которые не могут следовать за тонкими рассуждениями нобелевских лауреатов. Сегодняшняя учрежденческая организация науки, созданной в свое время трудами одиночек и малых кружков, поощряет, хотим мы этого или нет, трусость и оппортунизм. Ученые прошлых веков, принадлежащие к религиозным общинам, знали, что sub specie aeternitatis любые их достижения малы и ничтожны. Те сегодняшние ученые, в душе которых научная любознательность сочетается с любовью и благоговением к Природе и к своим собратьям по Человечеству, до некоторой степени обладают тем видением перспективы, которое имели их религиозные предшественники – но они окружены совсем другими людьми. Спрашивается, способна ли в этих условиях наука исправлять результаты своих возможных заблуждений?

Конечно, способна – потому что нет такой области мысли и деятельности, которую нельзя было бы изменить усилиями убежденных и активных людей, пусть даже их будет совсем мало. Но наука не существует сама по себе, она вросла в жизнь городов, регионов, государств с определенным политическим устройством. Эти общественные единицы также обладают способностью к самокоррекции. Демократии, особенно древнегреческие полисные демократии, были готовы вмешиваться во все области своей жизни, даже в дискуссии, в предложения экспертов – и исправлять все что угодно по своему разумению. Но, согласно той точке зрения, которую я сейчас обсуждаю, демократические институты не должны вмешиваться в деятельность науки. Почему?

Один из доводов таков: научная деятельность слишком сложна, чтобы простой человек мог ее понять. Но то же можно сказать и про междисциплинарные исследования в самой науке – а они приветствуются. Многие ученые, защищая свои результаты, приводят такие доводы, от которых у любого философа волосы на голове встанут дыбом – и тем не менее эти доводы принимаются, и наука, приняв их, движется дальше. А пример таких институтов, как суд присяжных или общественные экспертизы, организуемые различными инициативными группами , показывает, что обыкновенные граждане вполне воспринимают пояснения специалистов (или таких же людей, как они), касающиеся любых сложных материй, и на этой основе могут достичь того уровня понимания, который необходим для квалифицированного суждения. Легализация акупунктуры в Калифорнии – пример такого процесса постепенного (само)обучения общества.

Второй довод в защиту научной автономии состоит в том, что наука – “объективна”, и, значит, должна быть отделена от “субъективных” взглядов политиков (такого рода довод можно найти уже у Платона). Но демократия не может просто склоняться перед убеждениями и оценками ученых и философов – она должна подвергнуть их экзамену, особенно когда они касаются основных общественных ценностей. В частности, демократия должна подвергнуть изучению и оценке претензию на “объективность”. Иными словами, она должна заняться философским анализом претензий науки так же, как она занимается финансовым анализом местных и федеральных бюджетов. А в этом анализе она будет опираться не только на “объективные истины”, но и на то, как эти “истины” обнаруживают себя для тех, кто их исповедует, – то есть опираться и на субъективные высказывания и дела.

Итак, подытожим эту часть рассуждения: наука включена в более широкие институции, которые так же, как и она сама, могут изменять себя. В демократических обществах такая корректировка распространяется на все элементы общественной жизни. Это означает, что демократические механизмы корректировки должны быть более приоритетными, чем внутринаучные.

Анализ науки с помощью демократических принципов включает и критику бесконечного прогресса. Сегодняшние науки давно оторвались от мира нашего повседневного жизненного опыта. Некоторые ученые утверждают, что этот мир – лишь видимая оболочка, а реальность лежит глубже (где – они знают). Они рассматривают людей в терминах этой реальности, и относятся к ним соответственно. Но людям может не понравиться такое отношение. Они могут объявить, что их опыт образует реальность иную, нежели та, которая описана учеными, и, далее, могут потребовать прекратить изменение их повседневной реальности (рассматривая любое изменение как отклонение от принципов гуманизма). Таким образом, решения, касающиеся качества нашей жизни, могут определять, что будет трактоваться как элемент реальности, а что – как видимость или как просто инструмент для прогнозов.

Многие интеллектуалы превозносят критику. Но критика – не единственное, что обеспечивает полную и достойную жизнь, да и вряд ли она вообще может служить для этой цели. Людям нужно, чтобы их окружение было прежде всего стабильно, а их жизнь в нем была осмысленной. Безостановочная критика, которая якобы отличает ученых, может делать взнос в обеспечение полноты жизни, но не может быть единственным основанием этой полноты (она не может быть основанием, например, любви или дружбы). Следовательно, ученые могут вносить свой вклад в культуру, но не могут определять ее основания. Они неизбежно ограничены своими профессиональными предрассудками, и потому им не следует давать решать – без контроля со стороны общества, – на каких культурных основаниях оно должно развиваться. Я полагаю, что религиозные институции имеют все основания поддерживать и защищать эту точку зрения, используя ее для критики как отдельных научных результатов, так и самой роли науки в нашем обществе. Им следует преодолеть свои опасения (или это страх?) и возродить уравновешенную и благородную мудрость Роберто Беллармино, черпая из нее силы – так же, как ученые из года в год обращаются к Демокриту, Платону, Аристотелю и к своему пробивному святому, Галилею.
____________________
ПРИЛОЖЕНИЕ
(Письмо, которое я написал одному из участников обсуждения, посвященного сегодняшним взаимоотношениям науки и католической церкви).

Дорогой отец Руперт!

Я с большим интересом выслушал Ваш доклад в четверг. Два обстоятельства в нем весьма меня удивили.

Во-первых, та готовность, с которой Церковь сегодня отступает перед новейшими научными результатами. Такое не наблюдается даже внутри самой науки (хотя и в ней хватает оппортунистов). Часто случается, что некоторое научное воззрение объявляется ошибочным, однако его сторонники не опускают руки, продолжая защищать его десятилетиями или даже веками, и бывает, что в конце концов они оказываются правы. Примером может служить атомизм. Его много раз опровергали, но он упорно возвращался и ниспровергал своих ниспровергателей. До самого конца XIX века многие физики континентальной Европы считали его “метафизическим уродством”; атомизм противоречил ряду фактов и был внутренне непоследовательной теорией. Но его сторонники (среди них – Больцман и Эйнштейн) не падали духом, и в конце концов атомизм выстоял и победил. Спросим себя: если в науке считается вполне законным держаться опровергнутых взглядов и защищать их, если это может вести к прогрессу самой науки, то почему Церковь не решается делать то же самое со своей позиции? Ведь она находится в аналогичной ситуации. Одна из первых атак со стороны науки на взгляды, защищаемые Церковью, основывалась на возражениях Аристотеля по поводу начала Вселенной. Эти аргументы во многом похожи на современные аргументы космологии – они основываются на экстраполяции следствий из известных и хорошо подтвержденных законов природы. Почти два тысячелетия после Аристотеля его тезис о вечности известного нам материального мира являлся базисным утверждением науки – а затем наука изменилась. Сегодня существует несколько моделей начала мира, постулирующих сам этот факт начала и обсуждающих “творение”, происходившее в первые несколько минут. Следовательно, молчание (а может быть, какое-то опасение?) Церкви не может быть объяснено ссылками на практику науки. Причина – чисто идеологическая. И тут я перехожу к моему второму пункту.

В своем докладе Вы говорили, что важно не то, какая существует физика или космология, а то, какие отношения сложились у людей с Богом. Вы говорили, что эти отношения очень напоминают любовь. Но любовь деревенская – не то, что любовь городская, и бывают ситуации, когда любовь почти невозможна. К примеру, она невозможна для людей, которые живут в соответствии с “объективными законами” – живут в согласии с духом науки. Любая наука требует объективности от своих адептов, тем самым уменьшая для них возможность любить. Такие люди могут любить только очень “интеллектуально”.

Это означает, что тот, кто стремится распространять среди людей любовь, не имеет права забывать про науку – он должен иметь с ней дело и бороться против некоторых присущих ей тенденций.

Студентом я превозносил науку, высмеивал религию и чувствовал себя “на коне”. Сейчас, когда я чуть больше понимаю в этих вопросах, я удивляюсь, видя, сколько священников и иерархов всерьез воспринимают плоские аргументы, которыми мои друзья и я пользовались тогда, и с какой готовностью они усекают свою веру. Они воспринимают науку как еще одну (высшую) Церковь, но Церковь более ранних времен и пользующуюся более примитивной философией – в которой еще верят в абсолютно надежные результаты. История науки, однако, демонстрирует нам совершенно другую картину.

С наилучшими пожеланиями
Поль Фейерабенд

На главную