На главную |
30.03.2006
о.Георгий (Чистяков)
Тема смерти в античности и cредневековье
"Щит лопнул, разлетелся на куски..."
Что такое Средневековье?
Осталось ли от этой эпохи что-нибудь, без чего трудно себе представить
внутренний мир современного человека? Готические соборы - Шартрский,
Реймский, Кельнский, Нотр-Дам. Только ли крестовыми походами и рыцарскими
турнирами ценны так называемые "темные века" (Dark Ages)?
Иногда кажется, что культура Средневековья сегодня уже не интересна никому,
кроме специалистов. Суеверия, вера в предзнаменования и заклинания,
фетишизм... Сегодня это может заинтересовать только тех, кто не умеет и не
хочет читать и думать.
Средневековье, действительно, отличается особым отношением к вещи. Любимые
предметы есть у нас и сегодня, но тогда у них были имена, а люди относились
к ним как к живым. В "Песни о Роланде" описывается, как Роланд разговаривает
со своим мечом, у которого есть имя - Дюрандаль; рог носит имя Олифан; меч
Оливье - Альтеклер и так далее. Что о святых, то почитаются не столько сами
они, сколько мощи. Известно, например, что один подвижник, решивший
перебраться на новое место, был убит жителями близлежащего города, которые
не могли допустить и мысли о том, что лишатся его мощей, наличие которых
почти автоматически обеспечивало их городу минимум безопасности и
благополучия.
Возможно, потому что высокий новозаветный рассказ о страданиях и смерти
Иисуса звучал на непонятной латыни, он и не был вполне усвоен
Средневековьем. Но буквальность Евангелия - "Един от воин копием ребра ему
прободе, и абие изыде кровь и вода" - воплощается в культе святого Грааля,
чаши, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь из язв на теле Иисуса.
Приходится признать, что кроме того, что было сделано в узком кругу
церковных интеллектуалов, вроде Ансельма Кентерберийского, святого Бернарда
Клервоского или Абеляра, ничто другое в средневековой культуре сегодня не
трогает нас.
И все-таки именно в Средние века человечество сделало одно из самых больших
открытий. Именно в это время рождается принципиально новое отношение к
смерти. И евреями Ветхого Завета, и греками, и римлянами смерть
воспринималась как уход в небытие, как провал в вечную тьму. Смерть отнимает
у человека античного мира тот свет, что радует его в течение краткой жизни,
она наступает, говорит Катулл, nox perpetua - как вечная ночь, царство сна,
от которого ты уже никогда не очнешься. Смерть настолько черна, темна,
страшна, печальна и кровава (именно так определяет ее Гомер), что о ней и
говорить нежелательно, и вспоминать страшно. О смерти лучше просто не
думать.
По этой причине в античной литературе тема умирающего практически
отсутствует. Смерть всегда описывается как бы со стороны, откуда-то
издалека. Так, в "Илиаде" достаточно подробно изображается смерть Офрионея
(XIII,370): Идоменей направляет на него копье с такой силой, что не спасает
медная броня. "С шумом он грянулся в прах", - вот, в сущности, то
единственное, что в этом рассказе касается смерти героя. Победитель гордо
кричит и затем - "за ногу тело повлек сквозь кипящую сечу". На этом все и
заканчивается. Еще меньше говорится у Гомера о том, как умирают главные
герои "Илиады" - Патрокл и Гектор. Подробнейшим образом описывается все, что
происходит потом с телами умерших, но сама смерть остается за кадром.
Причем это характерно не только для Гомера. Платон в "Федоне", описав
предсмертную встречу Сократа с учениками, - замолкает. О дальнейшем мы знаем
очень мало: Сократ, еще живой, отворачивается от всех и как будто исчезает.
На закате античной истории Плутарх описывает смерть Катона Младшего: приняв
решение покончить с собой, Катон читает платоновского "Федона", ищет меч,
который спрятал от него сын, а друзья не в силах сдержать слез. Наконец уже
на заре, сумев удалить их на несколько минут, Катон вонзает меч в живот и
падает с кровати. На шум прибегают друзья. Видят, что умирающий лежит в луже
крови с вывалившимися внутренностями, но еще жив; врач пытается ему помочь,
но, придя в себя, Катон отталкивает врача, разрывает зашитую рану и умирает.
Картина эта опять-таки нарисована словно издалека. Что думает, что
переживает Катон? Об этом - ни слова. Читатель видит свиток в его руках,
меч, наконец, самого Катона, плавающего в луже крови.
Кое-что о психологии умирающего грека нам все-таки известно. Смертельно
раненый Сарпедон скрипит зубами, раздирая пальцами окровавленную землю, и
затем, словно бык, околевает со свирепым ревом. У Гомера в душе умирающего
всегда закипает какая-то особенная злоба.
В "Илиаде" Гектор, сбираясь на бой с Ахиллом - его убьют, - сравнивается со
змием, который, извиваясь, подкарауливает человека у пещеры - "трав ядовитых
нажравшись и черной наполняся злобой". Патрокл, умирая, проклинает Гектора,
предрекает ему скорую смерть. Сам Гектор, смертельно раненный Ахиллом, тоже
умирает с проклятьями на устах. Позже злоба сменяется оцепенением - и тогда
человек даже не умирает, а, скорее, исчезает - на поле боя остается труп;
уже не человек, но вещь.
Нечто подобное происходит и со средневековым рыцарем. Герои "Песни о
Роланде" расправляются с маврами так же безжалостно, как у Гомера убивают
друг друга греки и троянцы. Более того, бароны Карла Великого воюют с
язычниками и именно поэтому со своими врагами ведут себя как-то особенно
жестоко, ибо им кажется, что, очищая землю от язычников, они делают благое
дело.
Зная заповедь "не убий", они не относят ее к язычникам. Жерен убивает
Мальпримиса из Бригаля: "Щит лопнул, разлетелся на куски. Конец копья через
доспех проник". Мальпримис падает, и сразу же "душой его завладевает
сатана".
С таким же отношением к смерти язычника можно встретиться и в "Повести
временных лет". Князь Глеб в Новгороде спрашивает у волхва, знает ли тот,
что с ним будет сегодня. Волхв едва успевает ответить: "Великие чудеса
сотворю"; князь тут же вынимает топор и разрубает им волхва. "Так погиб он
телом, а душою предался диаволу", - заключает свой рассказ летописец.
Не отличается от остальных героев "Песни о Роланде" и Оливье. Он, поняв, что
умирает, стремится в последние минуты жизни поразить как можно больше
сарацинов: "Крошит он врага и валит мертвеца на мертвеца". Затем Оливье
зовет Роланда, но не на помощь, а с тем, чтобы он, именно как друг, побыл с
ним в смертный час. Однако Оливье настолько возбужден, что и приблизившегося
к нему Роланда принимает за врага и пытается убить. Тут все изменяется
буквально в одно мгновенье: поняв, что он кинулся на друга, Оливье начинает
плакать и, с любовью простившись с Роландом, "наземь лег он, в грехах,
свершенных им, признался Богу". Сложив для молитвы руки и подняв их к небу,
"он дрогнул и на траве во весь свой рост простерся; скончался граф и душу
Богу отдал". Далее описывается, как Роланд плачет над телом друга. Но битва
продолжается. Турпин видит, что Роланду плохо, и спускается к ручью, чтобы
дать ему напиться, хотя сам умирает и поэтому "стоит каждый шаг ему труда".
Умирая, "покаялся в грехах свершенных он и обе руки к небесам простер, моля,
чтоб в рай впустил его Господь".
Последним умирает Роланд - тоже с молитвой: "Да ниспошлет прощение мне Бог,
мне, кто грешил и в малом и в большом со дня, когда я был на свет рожден, по
этот, для меня последний, бой".
Смерть в невероятно жестокой "Песни о Роланде" совершенно неожиданно
начинает толковаться как просветление. Умирающий Роланд лежит под сосной,
плачет как ребенок и молится, вспоминая о милой Франции и о близких. Он уже
не рыцарь, никого не щадивший в боях, но человек, неожиданно услышавший
призыв Христа: "Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в
Царство Небесное" (Мф 18:3). И смерть - не nox perpetua, а прикосновение к
вечному свету - lux perpetua, - который, как об этом говорится в латинской
молитве, "сияет усопшим".
Французский медиевист Филипп Ариэс считал, что в Средние века дети
воспринимались как уменьшенного размера взрослые: их одевали в одежду
взрослых и во всем заставляли повторять и копировать поведение родителей.
Психология ребенка до какого-то момента истории была человеку непонятна.
Если Ариэс прав, то в "Песни о Роланде" впервые в истории европейской
цивилизации осознается, что детскость есть христианская добродетель. Умирая,
человек не исходит злобой, как это случалось с гомеровскими героями, не
замыкается в себе, как Сократ или Катон, но обращается к Богу, как ребенок,
и плачет не от досады, а по-детски.
Я берусь утверждать, что именно во времена "Песни о Роланде" античность
сменяется Средневековьем и у людей появляется надежда из "крещеных
язычников" стать христианами.
|
На главную |