Почти всю жизнь моему отцу пришлось прожить под чужой фамилией. Конечно, дома у нас об этом никогда не говорили. Но лет с двенадцати я уже знала, что наша родовая фамилия - Радзивиллы - это тайна, причем такая, лучше ее вообще забыть.
Судьба кидала и раскидывала нашу семью по-разному. Росла я и в Сибири, и на Колыме, и в Магадане - отец был полярником. Но дом наш оставался в Петербурге, поэтому мы всегда туда возвращались. Жили мы, как все вокруг, в одной комнате большой коммунальной квартиры. Коридор был такой, что пока идешь на кухню, забудешь, зачем пошел.
Моя жизнь мне очень нравилась. Я ходила в школу, самозабвенно играла в морской бой, по вечерам читала фантастику и «Трех мушкетеров». Жизнь вокруг была понятная и простая.
Только иногда меня удивляло, почему это мне нельзя делать то, что можно всем вокруг?
Нельзя, например, лгать. Нельзя просить. Нельзя быть грубой. Потому что вульгарность хуже лохмотьев. Лохмотья еще могут быть благородными, а вульгарность - никогда. А еще стыдно не сдержать своего слова. И уж совсем последнее дело - струсить. Тут уж папа просто переставал меня замечать. И тогда моя жизнь переставала мне нравиться.
Но почему всем (и на каждом шагу) это можно, а мне нельзя? У нас в классе врут даже учителя!
Папа ни в какие объяснения не вдавался, отвечал только одной фразой: «Потому что ты - моя дочь».
Прошлого у папы не было. Никогда я не слышала его рассказов о прошлом. Ни вещей, ни дома. От прошлого у него оставалась только могила его матери. Правда, где она, никто в нашей семье не знал. Где-то на краю города, какое-то старое кладбище, вот и все. Иногда он ездил туда, но с собой никого не брал. О бабушке, которая там похоронена, ничего не рассказывал, а дедушки будто и вовсе не существовало на свете.
Однажды, когда я уже подросла, захотелось мне все-таки выяснить, как хоть выглядела-то эта таинственная бабушка?
- Ты знаешь, я в жизни не встречал женщины мудрее ее, - вздохнул отец. - И нежнее...
Вообразить себе человека по таким параметрам - задача непосильная, во всяком случае, для меня. Наверное, поэтому я спросила:
- А на кого она была похожа? Не помню случая, чтобы когда-нибудь мой отец растерялся или смутился. Но тут на лице его отразилось какое-то замешательство. Он подвел меня к зеркалу, сильной теплой рукой убрал с моего лба челку и сказал:
- Вот, смотри... И рост, и фигура, и коса, и лицо... Как две капли воды. Только она полнее тебя была. Ну и, челку, конечно, не носила.
Странно. Всегда все говорили, что я похожа на папу. Но ведь она же была бабушка, старуха!
-Да нет, она умерла молодой. Ей не было и сорока.

* * *

А ему тогда исполнилось пятнадцать. Они возвращались в Петроград из Минской губернии, из Несвижа,
Холодные невские туманы да беспросветные дожди были те же. Но блистательного, гордого и нарядного города он не узнал. Из дворов-колодцев ползли трупные запахи. Отовсюду несло помойкой и гарью. Стекла в витринах выбиты. Лица у прохожих серые, испуганные. Глаза голодные. Ни цилиндров, ни котелков, на всех головах одинаковые приплюснутые кепки. И что совсем уж его поразило - некоторые улицы начали зарастать травой.
В поезде они с матерью заболели, Непонятно, как добрались до больницы на краю города - видно, кто-то помог. Называлась больница «Мать всех скорбящих», на девятой версте Петергофского шоссе. У самых дверей он потерял сознание,
Пришел в себя в громадной квадратной комнате с высоким потолком. Сначала показалось - опять вокзал. Узкие железные кровати стояли рядами очень близко друг к другу. В душном мраке хрипели, просили пить и метались в бреду какие-то люди. Крайние валились на пол. «А, вот почему кровати так близко, - сообразил он, - чтобы люди не падали, А где же мама?»
Рядом на койке неподвижно лежал мужчина. Парень.
- Ну что, вынырнул? - очень тихо спросил он.
- Кажется…
Парень не шевелился. Только глаза у него блестели как-то слишком,
- Сдохну. Сегодня, - пообещал он серьезно и весело. Даже хотел подмигнуть. Но не вышло.
- Ты что? Зачем ты так говоришь?
- Это не я. Это врач. Он думал, я уж и не слышу. А про тебя сказал - старинные бумаги какие-то у вас нашли. В той рванине, что с вас сняли. Мать-то у тебя - княгиня... Ну, с ней, он сказал, все в порядке. А ты вот крепкий оказался. Слушай, а как это ты сюда попал?
- Мы с мамой в поезде ехали. А потом... Не помню. Голова болела очень.
-А... Ну это у тебя, значит, тиф.
«Как это с ней все в порядке? Как это врач мог так сказать?» Он боялся понять то, что услышал.
Вдруг комната ярко осветилась. И предметы и лица под яркой электрической лампой стали еще чудовищнее. Но никто не шел, и ничего не происходило.
- Теперь полночи гореть будет, - сказал парень- Это по всему району включили, для обысков. Чистят... - И вдруг, без перехода, глядя в упор, спросил: - Что же теперь без матери ты делать-то будешь?
Вокруг стонали, охали и хрипели люди. Он не находил в себе сил ответить хоть что-нибудь. А парень все шептал, спрашивал:
- Своих-то никого не осталось?
- Никого.
- Ну, значит, как встанешь, так тебя и шлепнут,
Это было ясно. Недаром они с матерью ехали переодетые черт знает во что. Но бесцеремонность соседа задевала - разговаривать не хотелось. Не привык он к бесцеремонности. Закрыл глаза. А сосед все не унимался:
- А может ты и сам с голоду подохнешь? Кому ты нужен?
Провалиться бы снова в беспамятство... Но комната была реальной, хотя и покачивалась в этом беспощадном свете, а потолок и вообще куда-то плыл. Вернуться во тьму не удавалось.
Поднял руку. И не узнал ее - костлявая. Потер висок. Волос на голове почему-то не было. Потрогал макушку. «А... Остригли...»
А сосед вдруг заволновался, задвигался, зашептал, катая голову по тощей подушке:
«Слушай, слушай... Ну послушай ты меня!» Видно прежде, чем оставить этот мир, захотелось парню, отчаянно захотелось еще успеть сделать что-то хорошее.
- Ты знаешь, что я придумал? Тебе сколько лет?
- Пятнадцать.
- А мне восемнадцать. Знаешь что? Возьми мои документы! Я уже... Ну, все уже. Я и сам чувствую. А ты рослый, скажешь - восемнадцать тебе. Ладно? А то ведь убьют!
Ты запомни, хорошо запомни, как меня зовут, где родился, когда… Ладно? Пострижены мы одинаково. А потом иди в Красную Армию. Никто не верит теперь, что нужен царь. Братство, говорят, нужнее. Ну и свобода, конечно. А главное - там кормят. Одевают. Может, еще и выживешь?
Умер он совсем незаметно. Как-то укоротился вдруг с обоих концов и ушел весь в ямину кровати. Из-под серого одеяла виднелась теперь только его макушка, кое-как остриженная машинкой.
Голый, трезвый и неузнаваемый мир опять вдруг куда-то поплыл. Кто же это отдаст ему теперь чужие документы? Снова резко заболела голова. Что делать? Пить хочется... Где это он читал: «Если хочешь выжить - ты должен стать мертвым...» Стать мертвым. Книга лежала на коленях, а сам он сидел в плетеном кресле в саду. Темно-лиловая сирень гладила плечо и кружила голову...
Вдруг он вжался в постель. Захотелось вскочить, убежать, спрятаться. Но он лежал неподвижно и ждал. Прямо на него шел врач. Уверенный, сытый. Чернявые кудерьки разлетались из-под белой шапочки.
Врачу оставалось несколько шагов, когда лампочка под потолком вдруг погасла. Наверно, кончились обыски. Врач все-таки подошел, наклонился над его кроватью, прислушался, но прикасаться не стал. Хмыкнул неопределенно. Отошел.
И тогда в полутьме, слушая хрипы и стоны вокруг, он потащил на себя, торопясь и обливаясь холодным потом, непомерно большое, тяжелое, уже остывающее тело своего соседа. Отдыхал. Снова тащил, почти теряя сознание. Потихоньку, по сантиметру выбирался, выползал из-под него до самого рассвета. Бесшумно переполз на опустевшую соседнюю кровать. Скорчился под серым одеялом.
Это удалось только потому, что кровати стояли слишком близко, а сестра милосердия, которой врач поручил за ним приглядывать, уснула сидя.
Раскрытая черная яма. Вокруг ее обступили кресты.
Неузнаваемое, неподвижное и бесконечно-родное лицо. Голова покойницы острижена и прикрыта какой-то тряпочкой.
Самым странным почему-то казалось, что он больше никогда не увидит этого лица. И надо запомнить, поскорее запомнить его на всю жизнь-
Он закрыл глаза и высоко поднял голову, Внутри у него все как-то оборвалось, обрушилось и кончилось. Ноги переставали держать тело.
Монашенка положила венчик на лоб покойницы. Грамотку в правую руку. Господи, рука-то почернела вся, это же не ее рука! Только овальные узкие ногти были те же. Ветер срывает венчик. Как грубо его поправляют. Зачем-то прикрывают лицо. Зачем-то сыплют песок сверху... крестом. Монашенка шепчет ему: «Это святая землица...» Равнодушный грязный мужик ждет, опираясь на лопату.
- Почему же нет гроба?
Тише, тише... - пугается монашенка. - Спасибо Господу, что не в общую яму-то удалось... - Прощайся. Скорее надо, милый. Прощайся!
И в этот миг солнце вдруг пробилось сквозь растерзанные, быстро летящие тучи, и в последний раз последним лучом скользнуло по лежащей на земле неподвижной фигуре, завернутой в простыню с темным православным крестом из песка.
Он отвернулся и, перешагивая через свежие комья земли, быстро пошел прочь от ямы.
- Куда же ты? - растерялась монашенка. - А последнюю горсточку земельки-то... Брось!
Но он не слышал. Ему показалось, что за спиной его обрушилась скала. И стоит он теперь один на голом острове. А со всех сторон хлещут волны, длинные, темные, жадные. И вот-вот смоют его, слизнут и утопят.
Он согнулся пополам и тихо опустился прямо на дорогу.

* * *

Как отец мой все-таки выжил - я не знаю, Жизнь сделала его немногословным.
Белое, всегда очень спокойное лицо с правильными чертами и упрямым подбородком. Он никогда не тренировался, не занимался спортом, но я знала, что он сильный необыкновенно. Любил Мариинский театр. И оперу и балет. Абонементы брал всегда в двадцать седьмую ложу бельэтажа. А вот хриплые довоенные пластинки слушать не мог. Может быть, в беззаботных ритмах румбы узнавал ритм пулеметной очереди? Или дрожь очереди хлебной морозной ночью?
Он умел видеть то, что другим не видно. Мы-то, домашние, всегда это чувствовали. Правда, мама считала, - все дело в том, что он очень умный. Такого умного человека, как наш папа, больше не встретишь. Но откуда даже самому умному знать заранее, что будет? Что должно случиться? И почему это свое умение он всегда тщательно скрывал?
...Стылая равнина якутского аэродрома. Низко висит над ней мерзлое солнце. Оно здесь вообще не греет. Американский самолет цвета хаки, допотопно-старый, на котором мы вчера вылетели из Верхоянска и с горем пополам перелетели Верхоянский хребет, ждет нас опять на взлетной полосе. Ура, сегодня мы летим на материк!
Внутри самолет похож на консервную банку, поэтому в небе на нем очень холодно. Остались такие консервные банки теперь только здесь, на самом краю белого света. Но нам с братом самолет очень нравится - ведь это первый в нашей жизни авиарейс. «Самолет, здравствуй!» - искренне кричит ему мой маленький и глупый брат, и все кругом смеются. Всей семьей, с вещами мы идем на посадку.
Вдруг папа останавливается и долго молча оглядывает красное солнце, горизонт и самолет на полосе. О чем он думает - понять нельзя. Нас весело обгоняет семья папиного сотрудника, другие пассажиры. Все они тащат рюкзаки и чемоданы.
Мы стоим.
Мама начинает нервничать.
Вдруг отец хлопает себя по карману и говорит ей расстроено: «Эх! Какой же я растяпа! Ты понимаешь - хронометр забыл! Казенный. В гостинице на гвоздик повесил... Ну что же, ничего не поделаешь, придется лететь на следующем»,
Недовольная мама с братом остаются сидеть в аэровокзале на чемоданах. А меня папе приходится брать с собой. В наказание за свою рассеянность. Потому что до гостиницы, в которой он забыл хронометр, ехать далеко и долго, а маме с двумя детьми всегда трудно. Вечно эти дети не могут между собой чего-то там поделить.
В гостинице мы идем по красным ковровым дорожкам. Но не в номер, где мы сегодня ночевали, а почему-то в буфет. С удовольствием папа берет кофе и пирожки с мясом,
- А хронометр? - спрашиваю я.
- Да вот он! - смеется отец, и как фокусник вынимает из нагрудного кармана своего синего кителя с золотыми пуговицами круглый никелированный хронометр. - Понимаешь, не хотел я маму расстраивать, - объяснил он мне, - но нам на том самолете лететь дальше… не стоило. Мы на следующем полетим.
«Тот самолет» грохнулся прямо на взлетной полосе и долго потом горел. А мы еще несколько дней после этого жили в Якутске, в гостинице с ковровыми дорожками, и мама все поражалась и рассказывала горничной, как это казенный хронометр спас жизнь всей нашей семьи.
Однажды я отважилась все же спросить его:
- Папа, откуда ты знаешь, что так должно случиться?
- Ну что ты... С чего ты взяла?
- А сколько раз было так: ты мне говоришь: «погоди, погоди... Вот попомни мое слово - года через три...» Или: «Вот в следующую пятницу...» А года через три или в следующую пятницу почему-то именно так все и случается, как ты сказал! Память-то у меня хорошая!
- Да?
- Ага. Мы долго и дружно смеемся.

* * *

- А ты знаешь, что в своем дневнике написала однажды Екатерина Великая? Умнейшая, я тебе скажу, была женщина!
-Что? «Будущее я читаю в прошедшем».
- Папа! Ты прячешься за авторитеты. Но я не об этом. Ну мог бы ты хоть раз в жизни сказать своей единственной дочери...
- Да... Придется сознаваться, - вздыхает папа. - Так и быть! - И смотрит на меня весело и странно, будто издалека. - Дело в том, что сейчас тебе ничего такого знать не положено. Живи спокойно. Но придет в твоей жизни день, когда... Когда объяснения мои тебе уже не понадобятся. Сама все поймешь.
- А вдруг... что-нибудь изменится, и день не придет? Будущее можно изменить?
- Нет, (Он говорит это жестко и твердо, а его ярко-синие глаза становятся светлыми).
- А это случится скоро?
- Нет. Очень не скоро. Меня к тому времени уже не будет в живых.
Я не могу представить себе, что его когда-нибудь не станет, и легко отметаю эту мысль.
- А почему это свое умение ты всегда скрываешь?
- И это ты поймешь сама. И тоже будешь скрывать.
- Думаешь, все-таки придет такой день?
- Я не думаю. Я знаю.
- А почему это должно случиться со мной?
- Потому что ты - моя дочь.
Позже, когда я училась уже в старших классах, он понемногу стал объяснять мне, как устроен мир. Постепенно выяснилось, что мир устроен куда разумнее, чем принято считать. И гораздо прочнее. Это было приятно.
Правда, ни равенства, ни братства всех и во всем мире, оказывается, никогда не было,
- Понимаешь, Аннушка, истина доступна не каждому, - говорит отец. - Ну пусть люди думают, как это принято. А ты знай себе да помалкивай.
Поздний вечер. Дом затихает. Теперь у нас уже отдельная квартира. Мы сидим на кухне, и папа тихо рассказывает мне:
- Все тайны мира знаешь где спрятаны? В символах. А символы - на каждом шагу. Только повнимательнее смотри и соображай.
Я уже давно догадываюсь, что в этом простом и ясном мире, который мне так нравится очень многое от меня почему-то скрыто-
- Дело в том, что человек - уже не животное, - объясняет отец. - Природную мудрость он уже утратил. А высших знаний еще не приобрел. Поэтому считать его «человеком разумным» пока рановато…
Да... Это-то я понимаю. Рановато, Неясно только, что папа имеет в виду, когда говорит «высшие знания».
- В Древнем Египте жил один мудрец. Его звали... ну, если это перевести на русский - Триждывеличайший. Все религии и все философии мира произошли от него. Так вот он знаешь, как учил? «Что на небе - то и на земле. Что вверху - то и внизу». Он главную тайну приоткрывал. Да ведь до сих пор не очень-то его поняли. Ты вот лес хорошо знаешь, в колымской тайге выросла. А скажи ты мне, как вот лес устроен?
- Лес? Как мир. Там все есть, И все со всеми связаны.
- Да. Лес - это мир, - соглашается отец. - А мир - это лес. Читай чаще Брэма «Жизнь животных». Будешь знать о зверях все - начнешь понимать и как мир устроен.
- Почему?
Отец долго молчит. Потом вздыхает и говорит просто:
- Потому что человечество - это зеркало мира.
- Как это?
- Так. «Что наверху - то и внизу». Мне трудно сразу это понять.
- Сейчас поймешь. Только запомни, что звери - это ключ к тайнописи мира. Вот скажи ты мне, что ты знаешь о медведях?
Что я знаю о медведях'?
...И вдруг я просто вижу себя в тайге. Мне только шесть лет, Я стою с консервной баночкой, ручка у нее веревочная. Вот какую корзиночку сделал мне мой любимый, мой замечательный папа, пробив гвоздем две дырки для веревочки! И я сама уже собираю бруснику. Мама где-то в стороне, в зарослях стланика тоже увлеклась. Солнце греет чуть-чуть, летают волшебные бабочки, пахнет лиственницей и ягодами…
И вдруг кто-то очень большой и темный шумно фыркает мне прямо в лицо, делает шаг вперед и замирает.
Медведь! Я смотрю на него с невероятным любопытством. Настоящий! Я очень боюсь, что он сейчас скроется, и я не успею его как следует рассмотреть.
- Мишенька...
Медведь прочно стоит на всех своих четырех ногах и не двигается. Мы с ним одного роста. Неужели он меня испугался? Нашел, кого бояться. Кожаный блестящий нос его чуть-чуть пошевеливается, вокруг носа жужжат серые комары. Но вот о чем он думает - по глазам понять нельзя.
Бледно и холодно светит колымское солнышко. Тихонько, боясь спугнуть, я протягиваю медведю свою баночку и говорю шепотом: «На, Мишенька, на…» Как-то непроизвольно он чавкает, и мне видно, что он, оказывается, тоже ел бруснику.
И тут мама окликает меня. Я оглядываюсь на ее голос, а когда поворачиваюсь обратно, никого уже передо мной нет...
- Как ты думаешь, почему он тогда тебя не тронул? - спрашивает папа. - Если корова в лесу заблудится, ведь задерет, обязательно. Этого я не знаю.
-Да потому что этот опасный и могучий зверь - хозяин леса, У него голова на плечах есть. Ты посмотри, как он ко всем относится: жить никому не мешает, но за порядком смотрит. Лиса бежит - ну беги, черт с тобой. Волк там, заяц - никого не тронет. Вот бурундучка, говорят, погладил однажды - пять черных полос так на спине и остались от его когтей. А питается он чем, знаешь? Ягодами, орехами, муравьями, рыбу любит ловить. Всеядное животное. Кто был тотемный зверь русского народа до христианства, помнишь?
Я вспоминаю - читала где-то - что русские раньше никогда не ели медвежьего мяса, и даже не пряли медвежью шерсть. А за границей про нас до сих пор говорят: «русские медведи».
- Медведь?
-Да. А у немцев?
- Кабан, наверно? (Вспомнилась немецкая «свинья», клин, которым шли псы-рыцари на Чудском озере на наших предков).
- Да, вепрь. А знаешь, что бывает, когда медведь и вепрь встречаются на узенькой дорожке? Бьются насмерть. Никто никому не уступит,
Во все века медведь и кабан лупят друг друга. Бьются за власть в лесу. Но, как ты понимаешь, медведь всегда свинью слопает. Что и доказала вторая мировая война.
Я молчу, пытаясь осознать. Да, слопает. Но только чего это ему стоит!
-А кто тогда англичане?
-Акулы. Знаешь, как у них гимн начинается? «Правь, Британия, морями!» Холодные акулы. Вот с ними мы никогда по-настоящему не воевали. И не будем,
- Почему?
- А где медведю встретиться с акулой?
- А кто же тогда китайцы?
- Подумай.
В китайских сказках я читала, что китайцы себя считают единым организмом - Великим Драконом, который может все: и плавать, и ходить по земле, и летать, доставая головой солнце!
- Да, все так, - смеется отец, - это великие, загадочные и древние животные - муравьи. Развитие отдельной личности там не приветствуется. И ведь даже летать могут, «доставая головой солнце». Временами, правда. А работают как! Великий Дракон... Одна их китайская стена чего стоит.
- Это они так огородили свой муравейник?
-Ну да.
-А японцы?
- Японцы - это термиты. Злые умные термиты, которые строят двухметровые термитники, закрытые со всех сторон. И никого к себе не пускают. С ними шутить опасно - обглодают.
-А цыгане кто?
- Ну, кто... Укусит и отскочит,
- Блохи, что ли?
- Подумай,
- Работать не хотят. Живут за чужой счет. Наглые. Пьют чужую кровь - и оттого знают много тайного, - размышляю я. - А что, бывают народы -паразиты?
- А в лесу, в природе есть паразиты?
- Есть.
- Значит, и у человечества должны быть. Зеркало мы, зеркало...
- А кто же тогда американцы?
-Думай сама.
...Америка. По равнинам только что открытой Америки катятся огромные стада бизонов. Великолепных, сильных, но не слишком хитрых парнокопытных, попросту говоря - коров. Правда, почему-то их совсем не осталось. Они ведь вымерли. В зоопарках и заповедниках мира есть только помеси, зубробизоны.
- Да. Их уничтожили. Это были американские индейцы. А заповедники - это резервации, куда их загнали. Мир меняется быстро, зеркало отражает сразу... Теперь национальный •символ Америки - хитрая мышка, Микки Маус. Неофициальный, но любимый. Сначала этот Микки Маус был лихой и хулиганистый, но американцы засыпали Уолта Диснея письмами: «Сделайте нашего любимца поприличнее!» Дисней стал рисовать его в цилиндре и в белых перчатках.
...Однажды я страшно удивилась, когда услышала по телевизору, что американская армия на семьдесят четвертом месте в мире по храбрости. Так ведь мышка! Какая уж там храбрость. Сначала напалмом выжгут или бомбами сверху закидают, а уж потом сами нос суют...
- Так вот, - возвращает меня отец. - Мы с тобой говорили о медведях. Понимаешь, у медведя есть такое свойство: время от времени он впадает в спячку. И лес остается без хозяина. А теперь вот смотри: сколько лет мы спали под татарским игом? Потом проснулись, Где те татары? Не знаю.
- А кто они?
- Волки. Мусульмане все волки. Понимают иерархию, закон стаи. Ну вот. А теперь мы опять спим.
И опять под игом
- Конечно. Только теперь это иго пострашнее татарского.
- Почему?
- А потому что оно тайное. Все в потемках, все под полом. Скрытый враг всегда опаснее явного. Крысы.
Мне становится не по себе. Я знаю, что мой отец ничего и никогда не говорит зря.
- А что ты знаешь о крысах?
И я соображаю, что почти ничего. Ну, маленькое такое злобное млекопитающее. Их всегда уничтожают и нигде не любят.
- А ведь крыса - древнее и самое опасное млекопитающее на Земле, - удивляет меня отец, - на нее даже радиация не действует. Она разносит заразу - тиф, чуму, холеру. Чувства своей территории у нее нет, она может жить хоть на пальме, ей все равно. В Средние века Европа вымирала от крыс и не знала почему. В Париже оставалось сорок тысяч человек. Конечно, и тогда уже подозревали, что крыса невероятно опасна, недаром ее называли «комнатная собачка дьявола», но только в девятнадцатом веке наука доказала, что крыса переносит практически любую заразу. А живет везде - владеет миром.
Однажды на Парижском рынке оставили на ночь тридцать пять туш лошадей. Утром пришли - одни скелеты! Ты мне скажи, какой лев, какой тигр сожрет столько?
- Никакой. Но крыс, все-таки, постоянно уничтожают.
- Что ж тут странного. Паразитов во все времена уничтожали. Нельзя иначе. Они же сожрут и высосут все. У них же мозгов не хватит остановиться. Крысы - продукт цивилизации, мы сами их развели. В природе их было мало. А теперь склады, подвалы, помойки, свалки - вот теперь они, практически, и владеют миром...
- Папа, а кто это - крысы?
- Подумай. Время еще не пришло - открывать все тайны. Но имей в виду: пока медведь спит, крыса может объесть ему пятки - он не чует. Мыши и крысы в это время проедают в его богатой шубе длинные дороги...
- Но... но надо же что-то делать! Медведям надо объединяться.
- Где ты видела стадо медведей? - смеется отец. - И не увидишь. Не бойся. Медведь - зверь умный, опасный, живучий, а главное - непредсказуемый. Это тебе не бизон. Просто он спит пока - так ему положено. А когда медведь проснется, что ему сделает крыса? Да ничего!
Мы смеемся оба. Я - с облегчением. Здорово, все-таки, что человек, оказывается, зеркало мира.
- А кто индийцы?
- Мудрые слоны. Самые мудрые в мире. От колониального гнета сумели освободиться мирным путем. Скинули его просто и дальше пошли.
- А у нас так не получится?
- Нет, - вздыхает отец. - Мы же не слоны,

* * *

Когда мне исполнилось восемнадцать, он подарил мне золотое кольцо, В прозрачном индийском сапфире каким-то удивительным образом был сделан портрет кошки, а вся оправа усыпана крошечными алмазами. Потом я узнала, что это называется «интальо». Он ничего не сказал мне, но я поняла, что это кольцо когда-то носила его мать. И вместе с кольцом он дал мне письмо, которое долго писал перед этим,
На белом конверте было только три слова:
«Моей единственной дочери».
«Дорогая моя девочка... Спрячь это письмо и храни. Пусть оно поможет тебе, когда некого будет спросить - что же тебе делать?
У меня второй жизни не будет. А ты доживешь.
Теперь все глухо, все оцепенело. Медведь спит. Но наступит день, когда ему придется вылезти...
Ты спрашивала меня, откуда я знаю то, что не знает никто. Очень много мне успел рассказать мой отец. Мы ведь из древнего литовского жреческого рода, эти знания пришли к нам по роду, из глубины тысячелетий. А с пятнадцатого века мы - князья Римской империи. Двести последних лет наша младшая несвижская ветвь верой и правдой служила русским Императорам. (Кое-какие подробности найдешь в энциклопедии Брокгауза и Евфрона).
Моя знаменитая княжеская фамилия на всю жизнь оказалась для меня проклятьем. Всю жизнь я скрывал ее. Помнишь, ты удивлялась, зачем это я четверть века проработал на Крайнем Севере, где люди и нескольких лет не выдерживают - гибнут? А знаешь, куда садится муха, чтобы остаться в живых? На мухобойку.
Медведь все еще спит. Крысы, узколобые, хитрые и жадные, которые сегодня думают, что они владеют миром, древних фамилий боятся. Не только как знамени, вокруг которого могут сгруппироваться опасные для них силы. Они знают, что это головы, в которых мозги оттачивались из поколения в поколение. Такие головы отлично разбираются во всем происходящем и никуда не пойдут слепо.
Я не хочу пугать тебя, но будь внимательна. Умей быть в нужное время в нужном месте. Крыса, когда она загнана в угол, бросается в глаза, не разбирая, кто перед ней.
Я говорил тебе - что делает и что думает князь - касается только его одного. Ты своенравна, смела и любишь свободу. Это хорошо. Но себе князь не принадлежит, запомни это. У тебя одна мать - земля родная, и один отец - народ. Другой дороги у тебя нет. Всю жизнь тебе придется точить ум и меч. Самой. Не верь всяким системам. Учись думать сама. Тебе нужны знания, а не системы. Завтра изменились условия, и твоя «система» даст обратные результаты. Всю жизнь добывай знание, применяй ею, - остальное появится само собой - и здоровье, и материальный успех, и благодарность людей.
Вот тогда ты овладеешь мудростью. Я очень хочу, чтобы ты была счастлива. Самое большое счастье ты испытаешь, когда сделаешь что-нибудь для других и не потребуешь награды Я видел за свою жизнь много злых людей - ни один из них не был счастлив. Вражда - путь к самоуничтожению. Мы все, все люди, все народы нужны друг другу. Но у каждого есть свое место в этом огромном лесу, который называется «наша планета». Не забывай этого. Мы с тобой - это белые медведи, хозяева Арктики. Нас мало на свете, но мы есть всегда. А белый медведь практически не приручается, он под гармошку танцевать не станет. И в спячку не впадет. Ты всегда будешь ясно видеть все, что делается вокруг. Я не знаю, станешь ты злой или доброй, но ты должна всегда быть справедливой. «Справедливость» - напиши это на своем знамени.
От жизни, от ее реальностей никуда не спрячешься. Не раз захочется тебе и разлениться, и пожалеть себя, и побаловать. Себя надо любить, но никогда не позволяй себе расхлябанности. Ни в поведении, ни в морали, ни в духовном отношении. Всю жизнь следи за собой. Помнишь, как я воспитывал тебя, маленькую? А ты обижалась, почему это тебе нельзя то, что можно всем? Ты должна быть всегда подтянутой, точной, верной своему слову. Всю жизнь ты обязана будешь оставаться здоровой, и - не удивляйся - красивой. Встала – причешись, вымойся, убери постель и комнату. Уходя, ты должна оставить дом в таком состоянии, будто уходишь навсегда. А вдруг ты вернешься с кем-нибудь? А вдруг - и в самом деле не вернешься, и сюда войдут чужие люди? Тебе не должно быть стыдно за то, как ты живешь.
Научись твердо и жестко, даже жестоко отстаивать наши национальные интересы, где бы ты ни находилась. Ищи таких людей, они есть, учись у них. Это все ценности, принципы жизни белых медведей, которые водятся только в очень суровом климате. Я назвал бы это одним словом - воздержанность.
И последнее, что я хотел сказать тебе. Сегодня у тебя все впереди, и ты можешь выбрать себе любую дорогу, любую профессию. Но кем бы ты ни стала - тебе не удастся забыть, что ты - белый медведь. К чему я это говорю? Теперь страна управляется словом. Приходящим в каждый дом вовремя. Человек включает радио. Ему говорят: «доброе утро. Сегодня двенадцатое число. Начинаем наши передачи». Включает телевизор. Там то же самое, И человек не бросается к окну - он уверен: все в порядке, мир не перевернулся.
Запомни - словом...
И если ты выберешь эту дорогу - она будет самая долгая и трудная. Как и положено белому медведю, который один в полярную ночь пешком проходит тысячи километров...
Научись спокойно воспринимать разочарования, научись без сожаления узнавать о потерях - они необходимы. Мир меняется каждую секунду, никогда не страшись перемен.
Потому что мужество делает ничтожными даже удары Судьбы...
Это, пожалуй, главное, что я хотел тебе сказать. Так вот, моя единственная дочка...
Мудрость, справедливость, воздержанность и мужество. Не забудь. И не грусти…
Знаешь, как подкрадывается белый медведь по белым торосам к своей добыче - жирному тюленю? Я однажды видел, правда, в бинокль. Он тихонько себе ползет, ползет, ползет, а правой передней лапой все время прикрывает при этом единственную точку, которая может его выдать - свой черный блестящий нос!
Счастья тебе! И Удачи...
Целую, твой папа.»
Санкт-Петербург